Рассказы: Сатори

Рассказ написан на тему “Предавать – твой талант”. Занял 5/85 в конкурсе “Коллекция фантазий – 4”.

Кого-то сегодня ждут большие неприятности.
Почему не тебя? Хэй, а ты самоуверен.
Если бы я был Богом, я бы ударил тебя облаком.

Сатори

От холода не разгибаются пальцы. Превращаются в клешню, в которой даже палочки не удержать, не то что оружие. Ветер спускается с гор и продувает жилище – промозглую и заиндевевшую клетку. Поджав жилистый живот, я выхожу наружу, смотрю на покрытую мелкими камнями дорогу и достаю катану. Ровно 1098 движений до того, как придет старик, а потом еще и еще. Все числа, словно старые знакомые. Если я выдержу, он заговорит со мной.

– Йошито!

Иногда мне мерещатся голоса и лица. Демоны искушают тогда, когда зябкость утра отступает перед жаром разогревшихся мышц. Если бы они меняли планы, было бы, как ни странно, проще. Они смотрят, шелестят, предлагают, а я держу меч. Мне просто хочется отблагодарить старика. Его глаза мерцают приглушенно, тускло, но я уверен, что скоро он заговорит. Не знаю, почему это так захватило; наверное, в прошлой жизни я был склонен совершать импульсивные поступки. Старик даже не мой учитель, он – стрела, указывающая на путь, знак.

– Ты же обещал, Йошито, – произносит женщина-девочка.

Ради такой можно броситься со скал. Но сегодня важна другая мелодия – вверх, вниз, вбок. Глаза женщины с чернотой смотрят с блестящей стали. Пощечины расцветают на замерзшей коже, я выдыхаю пар. Она метко бьет, без жалости, но и без лишней злости. Кроме нее появляются многие другие, зовут в незнакомый мир, обещают совершить то, чего я никогда не желал. Демоны плохо чувствуют людскую природу. Я согреваюсь. Приходит старик и смотрит, как я танцую на легком морозе – с катаной и видениями, сам с собой. С каждым разом получается все проще.

У старика нет особенностей. Просто человек, молодость которого далеко позади, глыба, застывшая на осенней дороге. Иногда кажется, что он доволен, но возможно, я потакаю себе. Делаю взмах, поджимаясь, рисуя тенью, исчезая и появлясь, чтобы порадовать гостя.

– Приветствую тебя, старик.

Он кивает. Я посылаю тень к его высохшим ногам. Не угрожаю, просто показываю, что овладел даже чернильным отпечатком на земле. Перерезать солнечный луч, услышать звон умирающего света, поджечь взглядом падающую листву, – все это я умею. Пора. Уже пора, старик! Сейчас – то самое время, звенящее струной бивы, когда ты должен разомкнуть морщинистые губы!

Но он отдает мне рис и снова уходит.

***

Одного ориентира вполне достаточно. Я никого не знаю в захудалой деревне, у меня нет желаний, а потому исполнить волю старика стало так важно. Он долго заставлял меня сражаться с тенью, он не заговорил ни в первый год, ни во второй, но чем дольше он молчал, тем сильнее разгоралось упрямство. Каждый раз, когда мне казалось, что я достиг предела и продолжать тренироваться нет смысла, старик только протягивал рисовый шар и поворачивался спиной, осторожно спускаясь вниз. И оказывался прав.

Я спускался в деревню следом, чтобы починить крышу старого дома, провожал взглядом разрушенный храм, к которому боялись приближаться, и уходящих в поле крестьян, пил подогретое саке, потом поднимался обратно. Когда-то эту деревню сожгли дотла, и она так и не ожила до конца, заполнившись призраками. Наш бой со стариком сулил множество изнурительных дней и ночей, но упорства мне не занимать. Когда-нибудь он устанет давать задания, список не может быть бесконечным.

– Вернись, Йошито, – звала женщина-огонь, но куда ей до терпения старика, и спустя год демоны исчезли.

Когда в очередной раз зацвела сакура, облив розоватой пеной склоны, а я сидел и вдыхал воздух весны, в деревню пришли враги. Меч звякнул, вспомнив о крови, снизу слышался конский топот, ржание, предсмертные стоны. Хижины пожирал огонь, по рисовым полям мчались всадники, пела сталь, пахло войной. Знакомый запах.

Они были везде – черные, стремительные, нахальные и высокие. Сталь чужих мечей также была черной, глаза – как зола. Брызги крови пятнали пустынную прежде дорогу. Все пришло в упадок за пару минут, во время которых я созерцал цветение сакуры. Увидев меня, они остановились. Против укутанных в темные одежды воинов я выглядел пастухом, но босые ноги крепко стояли на потревоженной земле.

– Кто вы такие? – спросил я.

– Мы – гончие псы войны, – ответил негромкий голос.

Длинноволосый юноша – тонкий и прямой, как трость. Черные волосы пришельца развевались на ветру, словно у обесчещенной женщины. Нельзя было назвать его счастливым, хотя он только что почти разрушил деревню – по приказу или без. В его действиях не было ни наслаждения, ни усталости от долга. Я разглядывал его с любопытством, потому что за два года жизни здесь не встречал никого, кто отличался бы от крестьян. Казалось, если я сделаю нужный жест, он спрыгнет с лошади, чтобы поприветствовать меня.

– Здесь не с кем воевать, – пожал плечами я.

– А как же ты? – усмехнулся он в ответ.

Я достал меч и убил их всех, отделив головы от туловища. Говорят, злые духи могут воскресать, если их убить не по правилам, а эти были как раз из таких. Последним стал вожак стаи, и он продержался чуть дольше, пропуская тени сквозь пальцы, и невесело шутил, когда умирал. Мне понравилось его поведение, в нем было определенное достоинство.
Вот тогда старик и заговорил со мной. Он сказал, что убитого звали Рююске.

***

Мы недолго были вместе. Старик рассказывал, а я сидел, запоминая звук сухого, словно шелест листьев, голоса. Слова терпко, четко выходили из сморщенных уст, из окна пахло горелой соломой. В рассказе о человеке, который убил своего учителя, не было никакого величия, никаких чар, привлекающих упрямых становиться на сторону зла. История оказалась будничной и мрачной, от нее веяло затхлостью плохо высушенного белья.

– Как его зовут? – спросил я.

– Не знаю, – произнес старик. – Он меняет имена так же просто, как и друзей.

– Где его найти? – снова задал вопрос я, не в силах сдержаться.

– Я знаю, откуда начать, а дальше тебе придется искать самому. Кто-нибудь из его слуг проговорится.

Он наклонился, прошептал название гостиницы и снова сел, несгибаемый и отстраненный. Снаружи потрескивало пламя. Я кивнул и отправился прочь из деревни, собираясь отплатить за рассказ.
С тех пор прошел месяц, но цель вырывается из пальцев, словно скользкий угорь. Остановившись в захудалой гостинице, я запивал весеннюю слякоть саке. Путники, усталые и неразговорчивые, проходили за хозяйкой, от котомок пахло дождем и едой. Бродяги и паломники, странники, мутные лица, черточки глаз, промокшие от дождя стрелы, доски для игры, плохо просохшие струны, грязные тарелки, тягучие песни. Никто не подходил ко мне.

– Я ищу человека по имени Исимура. Мне говорили, он играл здесь на биве.

– Да, играл, – подхватил пьяный ронин. – И это было ничуть не похоже на нытье теперешних слепцов! Исимура прекрасно видел, но это не мешало ему петь. Но его тут нет и не будет, Исимура проклят и выслан отсюда, а ты спрашиваешь так, словно готов хоть сейчас его послушать! Еще недавно он…

– Я… – прошептала взявшаяся откуда-то старушка. – Я видела, как он пел, а у самураев из ушей текла кровь.

– Заткнитесь! – прикрикнул хозяин и подлил саке. – Это недозволенные разговоры. Слава богам, все идет хорошо, но всегда найдется кто-нибудь, кому спокойно не сидится.

– Да-да, – подтвердил ронин и поскреб небритые щеки. – Исимура – один из тех, кого осквернил…

Саке разлилось по столу, хозяин навис над гостем сердитой массой и одарил неприятным взглядом. Никто не хотел говорить о человеке, который предал учителя, и его слугах, одно упоминание заставляло самые беспечные лица покрываться сетью испуганных морщин, а раздвинутые в улыбке губы сжиматься. Ты задал мне непростую задачу, старик.

В каждой гостинице что-то знали, но соединить эти знания было трудно. Одна из женщин, отдающих тело в обмен на деньги, дернулась прочь, стоило упомянуть о Исимуре, и убежала. Но в мире полно людей, желающих рассказать чужие истории. Человек, предавший учителя, пришел в ее деревню, выбрал трех самых красивых женщин и усадил Исимуру играть на биве, пока девушки танцевали. Та, что упадет без сил первой, должна была стать кормом для свиней. Та, что упадет второй, – стать добычей солдатам Рююске. Та, что останется, могла жить. Вот только насладиться победой было не суждено – деревню сожгли, братьев повесили, а на спине танцовщицы выжгли клеймо рабыни. Чем больше я узнавал, тем сильнее чувствовал, что старик оказался прав, когда поскупился на слова. Легенды однобоки, а я мог идти за человеком, убившим учителя, след в след. Он был мудр, этот старик.

Я шел от селения к селению, от постоялого двора до другого, от одного стола с сакэ к следующему. Когда нужно было добыть денег, я нанимался на работу, но, говоря по правде, меня мало кто хотел нанимать. Даже в тяжелое время, после разбоев черных отрядов, не оставивших камня на камне, жители предпочитали обойтись своими силами, чем связываться с чужаком. Но я знал, что иду верно. Эти места подсказывали, что проклятый музыкант где-то рядом, а потерявшиеся ноты злой музыки все еще звучали в здешних горах, витали над бесплодными полями, не давали уродиться рису и отводя воду прочь. Он приближался.

Я звал его, и он приближался.

***

– Киоко, – расплатился именем кожевенник и тут же скрылся в доме.

Я нанизывал имена одно за другим, как швея нанизывает на иглу ткань, но больше верил в случай. Имя Киоко обещало многое. До той поры я слышал лишь о мужчинах, следовавших за предателем, – о цепных псах, рабах, слугах, но кожевенник был первым, кто упомянул женщину. Человек, за которым я шел, избегал становиться легендой, следуя на поводу дурного вкуса и опровергая то, что сделал еще вчера.

– Рююске был мальчиком для утех, – шептала слепая карга у рынка. – Тот человек дал ему в руки нож, а кое-кому стоит только показать куда идти, а они и идут.

– Почему демоны следуют за дьяволом? – выругался монах. – У них нет выбора, это их природа.

– Говорили, что к нему пришли многие отступники, но он всех их сжег. Выбрал лишь Исикаву, потому что тот сумел отогнать языки пламени звуками бивы, – поведал прыщавый мальчишка, кативший бочку с соленой рыбой. – А потом… потом отрубил ему два пальца, чтобы Исикава не мог играть так, как прежде, – он недоверчиво стрельнул глазами и исчез в переулке.

Ленточки на дереве трепетали, напоминая о близящемся конце лета. Менестрели чутки к слухам, которые множатся и растут в увитом узкими улицами городе. Их повезут торговцы на переполненных телегах, странники на своем горбу перенесут вести от одной гостинице к другой. Взмах, еще один, еще. Мне некуда торопиться. Я вспомнил землистое, непроницаемое лицо старика, его уверенность, не боящуюся возраста, и продолжил движения катаной.

– Это ты ищешь Киоко? – тьма навалилась брюхом на город.

Я не обернулся. За спиной слышались шаги, воздух колыхался, словно дыхание умирающего от лихорадки. Окна захлопывались одно за другим, люди прятались по домам, хотя и знали, что хлипкие стены жилищ вряд ли смогут их укрыть. Тучи мошкары поднимались над загнившей вдруг рекой. Я смотрел на меч и считал оставшиеся взмахи, а Исикава, чумной менестрель, стоял сзади и играл на биве изуродованными руками.

– Я знаю, где Киоко, – сказал он, улыбаясь.

– Тогда говори.

Тень потекла к ногам Исикавы, однако убегать он не собирался. Серебряные волосы спускались до пят, коренастое, некрасивое тело смеялось над роскошной гривой, превращая менестреля в чудовище. Он сжал биву и ударил по струнам, скрипучий звук вскрыл небу горло, поток дурной крови хлынул на землю.

– Ты пропадешь здесь.

Я осмотрелся, глядя, как сгнивают строения и плесень покрывает кожу горожан.

– Нет, – качнул головой я. – Я обещал старику, а значит должен уйти живым. Почему ты последовал за предателем?

Исикава изменился в лице. Его терзала боль, обреченный город не мог ее исцелить. Ни один, ни даже сотни обреченных городов с умирающими жителями, торговками, оружейниками, хлебопеками, ювелирами и бродягами, храмами и хижинами, дворцами и постоялыми дворами, с праведниками и грешниками, бывшими победителями и сегодняшними жертвами.

– Я пошел за ним потому, что больше не за кем было идти, – наконец разлепил запекшиеся губы он. – Я ждал, что он позовет меня с собой. Никто не звал. Зачем ты спрашиваешь?

– Где Киоко?

Исикава открыл изорванный рот и запел, указывая на север. Слова, вываливающиеся из нутра менестреля, были столь же уродливы, как и он сам. Я вырвал биву и разрубил пополам. Она издохла; слезы потекли по щекам Исикавы. Он достал свое оружие, но тень уже ползла по ногам певца, обвила грудь, затекла в рот, заставляя хрипеть и выплевывать сгустки черной крови. Это конец всех песен, чумной музыкант.

– Где он?

Дождь доедал остатки города.

– Я не скажу, я обещал.

– Кому обещал? – я чувствовал, как налет улыбки покрывает губы.

Но он, конечно, не ответил.

***

Северный осенний ветер снова привел за собой холод. Все, к чему мне хотелось прикоснуться, стало ледяным. Во дворе лежала издохшая кобыла. Пыль покрывала стылые полы, перед статуей Будды бурлил синий яд. Никто не жил здесь очень и очень давно, ведь даже проклятым нужно есть и спать. Если Киоко и пряталась здесь, то теперь ушла.

– Он требовал преданности, а сам не был предан никому, – говорили мне в Эдо.

Несколько лет не появлялся человек, превративший в руины множество храмов и безобидных деревень ради прихоти, но о нем все еще говорили, все еще произносили шепотом имя, меняющееся от города от городу. Его помнили лучше, чем тех, кто раздавал бесплатный рис.

– Я слышала о тебе.

Маленькая Киоко с глазами, слепыми и синими, как небо, подкралась так тихо, что ее не учуяла даже моя тень. Черно-синий шелк покрывал волосы, крепился к плечам, задрапированным тканью. Говорили, что иероглифы на ее коже нарисовал предатель, и они остались там навсегда. Шею охватывал браслет из сыромятной кожи, зашнурованный под подбородком.
– А я слышал о тебе, – ответил я, глядя на черную катану в женских руках.

Киоко не умела играть на биве, драться не умела тоже, да и лошади повиновались ей плохо. Глаза-пленки, нестареющий стан, – кукла из театра кабуки. Как сестра северного бога, что правила колесницей своего брата, она следовала за предателем и передавала его приказы. Кроме нее не осталось никого, кто мог бы знать, где скрывается хозяин Рююске и Исикавы. Ветер шевельнул шерсть на одеревеневшей туше лошади, а потом теми же морозными пальцами забирался под шелк на теле Киоко, тиская молодое тело. Губы изогнулись розовой каплей на белой бумаге.

– Странно, что ты добрался сюда, – она опустила меч.

– Я ищу предателя, за которого во всех школах боевых искусств назначена самая высокая цена, – прервал я, и улыбка умерла на прозрачном лице Киоко.

Она задрожала, почувствовав у сердца черную пиявку тени. Я мог бы заставить ее сделать все, что мне захочется, – женщины слабы, хотя иногда их верность не знает границ, но хитрая девчонка не оставила мне ни малейшего шанса, отточенным движением вогнав сталь в живот и проглотив рыдание. Если не сможешь удержать тайну, умри. Может, Киоко и не умела воевать, но у нее была хорошая память.

Нет, ты все-таки ошибся, старик. Никто из слуг не проговорился.

Я выхожу наружу, смотрю на покрытую мелкими камнями дорогу и достаю катану. Ровно 1098 движений до того, чтобы забыть глаза Киоко и плач бивы. Взмах, еще, вбок, вниз… 1098 шагов на морозе, щиплющем продубленную дождями и войнами кожу. Вряд ли после того, как закончится тренировка, я вспомню их голоса.

Это нетрудно для человека, убившего своего учителя.

2009