Изображение танца дервишей “сама” с помощью надписей арабского алфавита
Шибли увидал человека, рыдавшего, потому что умерла его возлюбленная, и пристыдил его: “О глупец, зачем ты любишь кого-то, кто может умереть?”
Эта книга – почти неисчерпаемый источник для начала разнообразных исследований, потому что описывает как используемую в суфийской поэзии систему знаков (роза, соловей, Возлюбленный, Друг, стоянки, Путь, етс), так и предоставляет обширные примеры из жизни различных интригующих исторических лиц в спектре от ставшего легендой Халладжа, жестоко казненного и этой казни радовавшегося, до Меркеза Эфенди, Газали и Байазида (Абу Азида Бистами), который говорил: “Под моими одеждами нет ничего кроме Бога”; от критически настроенного Джунайда до экстатически восторженного, разрывающегося от любви Руми, который и ответственен за то, что я изучаю все это.
Концепция всеохватной, бесконечной, неудержимой и со стороны безумной любви к Богу и человеку, сметающей все вокруг, превращающей весь мир в набор вибрирующих от восторга частиц, была свойственна не только Руми, а целому течению мистиков в целом. Для того, чтобы описать это, используется две концепции – фана, уничтожение себя в Боге, т.е. полное растворение личности, отказ от нее и становление как бы частью бога, когда личности не существует, и бака, пребывание в Боге. Вот хороший пример из одного стихотворения: “Волны скрыли старика, и больше нечего о нем сказать. Он вытряс свои одежды И в них более нет ничего”. В отличие от христианской традиции, когда люди стремятся вернуться в Рай, мусульманский мистик хочет вернуться в состояние до творения человека вообще, когда человек был неовеществленной, нереализованной частью Бога.
Разлука с Богом как разлука с возлюбленным – мучение для мистика, поэтому в поэзии Аллах становится Возлюбленным, а стоящий на пути познания – Влюбленным. “Когда я спросил: «В чем я согрешил?», — она ответила: «Само твое существование — грех, с которым не сравнится никакой другой». Любовь так велика, что существование любящего становится препятствием. Достигая состояния фана, суфии совершенно выпадали из общественной жизни, пребывая в бесконечном экстазе, забывали про религиозные обряды и высказывали мысли, которые обычным мусульманам могли показаться еретическими. Неудивительно, что многих суфиев жестоко казнили. Хорошим примером тут будет Халладж, который провозгласил “Я есмь Истина”, что равнозначно заявлению “Я – Бог”, за что ему отрубили руки-ноги и только на следующий день обезглавили. Надо заметить, что Халладж был всецело рад казни, пел и танцевал, идя на нее, и до этого часто просил убить его, потому что существование отделяет его от Аллаха. По преданию даже капли его крови застыли в каллиграфии “Аллах”, что возвращает к части 1. Как вы понимаете, это весьма серьезный уровень упоротости религиозного экстаза. Подобных по накалу страстей людей, как Халладж, было немного, поэтому Мансур ал-Халладж стал легендарной фигурой, присутствующей в поэзии Персии, Индии, Пакистана, даже Индии. “Если хочешь узнать путь любви, спроси тех, кто подобен Мансуру”. Он вдохновил невероятное количество поэтов и исламских мыслителей.
Любовь – дело попавших в беду,
любовь – дело отважных.
Ты не влюблен, потому что в беду не попал.
Ты просто мертв и недостоин любви.
(Аттар)
Любовь вообще является краеугольным камнем для течения опьяненных жаждой слияния с богом суфиев, ничего кроме нее и не существует, поэтому их стихи, переполненные фракталами стонущих от пронзающих их шипов соловьями, плачущими птицами, странствующими и погибающими, заживо сгорающими от этой страсти героями буквально врываются в рациональный мир, словно звучный глас. Я полагаю, что для понимания этого накала нужен какой-то входной ключ, потому что я поняла мощь восточной поэзии, только влюбившись – дико, неконтролируемо, безумно, когда человек-цель становится лишь дверцей во что-то невероятно огромное, слишком большое для хрупкого человеческого тела. Весь мир взрывался и пел, нельзя было есть и спать. В таком состоянии возвышенные эпитеты и бесстыдная демонстрация томления перестали выглядеть излишне прямыми и пышными, а стали отражением особого опыта, передать который обычно практически невозможно. “Эта земля не прах, она – сосуд, полный крови, крови влюбленных”.
Как музыкальные трипы Coil становятся лабиринтами переживаний после приема психоделиков, так и к экстазу персидских суфиев необходимо как-то подобраться. Земную любовь многие суфии рассматривают как тренировку любви к Аллаху. Руми сравнивал земную любовь с деревянным мечом, который герой дает ребенку. Причем переживание сминающей платонической любви к человеку даже не требует необходимости его видеть, потому что наблюдать кого-то, вызывающего такие сокрушительные чувства, чрезмерно (Меджнун). Как бы то ни было, а в поэзии Руми его любовь/преклонение/уважение/тоска по отношению к Шамсу определенно смыкается с любовью к богу, их друг от друга крайне сложно отделить, а другие поэты часто зашифровывали два разных смысла в одни и те же строчки – с одной стороны, там сказано о благочестивом стремлении к Аллаху, а с другой – о яркой любви к прекрасной женщине или юноше.
Такие сильные чувства становятся дверями к ошарашивающе необычной поэзии, причем хотя суфиев условно можно было разделить на “школу трезвости” (Джунайд), в которой экстаз считался хоть и необходимой ступенью, но не последней в пути, и “школу опьяненности”, в которой можно отнести и Халладжа, и Руми, все они уважали тех, кто стоял на пути любви. Вот как писали, например, о Сумнуне: “Он без страха, а всецело любовь; он без разума, а всецело сердце, этот мотылек у свечи красоты; этот человек, смущенный утренней зарей единения”. Так как считалось, что Аллах посылает тем больше бед и испытаний, чем больше внимания оказывает влюбленному мистику, я обнаружила крайне поэтичное понятие шикаст, “сломанный”, “разбитый”, который поэты употребляли в значении “сломленный любовью”, “разбитый любовью”. В одном из хадисов говорится: “Я с теми, чьи сердца разбиты ради Меня”, поэтому состояние перманентной тоски, даже боли, сопровождающей любовь, поэтизируется. Это больно, но одновременно с болью приходит экстаз близости к Возлюбленному. Конечно, муки любви занимают важнейшее значение в любовной поэзии всех народов. Однако в связке с надрывной, безумной жаждой истины и единения с огромной силой Бога, с тоской по его недостижимой красоте суфийская поэзия достигает неимоверных высот.
В таком разрезе опять интересно вернуться к вопросу о единобожии – таухиду. Как и настоящий возлюбленный, Аллах – единственный. Манифестация “Нет Бога кроме Аллаха”, как описала Шиммель, невероятно важна для мусульманина. Ширк (многобожие) – это любое придание Аллаху товарищей или каких бы то ни было близких по могуществу существ. Поэтому Троица – это ширк, величайший грех, но многобожием по мнению суфиев может быть даже излишне вольное трактование или попытка описать Аллаха, потому что создаются образы, отличные от него. Вот как говорит об этом один из ранних суфиев, Зун-н-Нун, “Он-с-рыбой”: “Размышлять о сущности Бога – невежество, свидетельствовать о Нем – многобожие, а подлинное знание – изумление”. По этой же причине, я полагаю, нельзя рисовать образы Аллаха или Мухаммада, ведь они будут бесконечно далеки от правды, множа идолов и обман.
Такое отношение к ширку сделало возможной в суфизме весьма интересную форму отношения к Сатане, Иблису. Иблис никогда не воспринимался мусульманами как “абсолютное зло”, он – творение Бога, а значит полезное орудие в Его руках. Еретик Халладж сделал попытку реабилитировать Сатану. По исламскому канону Аллах создал Адама и сказал всем небесным существам поклониться ему, однако Иблис отказался. За это Аллах, как и христианский Бог, проклял Сатану. Так вот некоторые суфии видят в Иблисе истинного монотеиста, который соблюдал принцип таухида (единобожия) даже вопреки воле самого Аллаха. Т.е. он совершает грех неповиновения Аллаху, но не впадает в грех многобожия, поклоняясь Адаму. Один из “опьяненных любовью” суфиев Ахмад Газали писал: “Тот, кто не учится таухиду у Сатаны, – неверный”. Аттар пишет: “Для меня в тысячу раз дороже быть проклятым Тобою, нежели отвернуться от Тебя и обратиться к чему-то другому”. У Халладжа и Сана’и, написавшего “жалобу Сатаны”, появляются сходные мысли. Интересно, что если в европейской традиции Сатана поэтизируется за вымышленную аристократическую гордость и тоску по потерянному единению с Богом, то некоторые суфии обнаруживают в нем добродетель непоколебимого поклонения Аллаху. Другие суфии, правда, обвиняют Иблиса в узости кругозора и чрезмерной гордыне, т.к. он видел лишь жалкую форму Адама, созданную из глины, но проглядел сущность Аллаха, которую тот вдохнул в форму. Меж тем ей-то и стоило поклониться.
Я рекомендую почитать книгу, потому что в ней невероятное количество разнообразного материала с цитатами на самые разные темы. Вот пара баек напоследок. Отличная история про Меркеза Эфенди, информацию о котором мне найти на русском вообще не удалось:
«Шейх ордена Халветиййа в Истанбуле, Сюнбюль Эфенди, желая найти себе преемника, послал своих учеников за цветами для украшения обители. Все они вернулись с целыми охапками прекрасных цветов, и только один — Меркез Эфенди — держал в руке лишь маленькое увядшее растение. Когда его спросили, почему он не принес ничего более достойного учителя, он ответил: „Я увидел, что все цветы поминают Господа, — как мог я прервать их молитву? Я посмотрел — и вот я увидел, что один цветок кончил поминать Господа. Его я и принес”. Именно этот ученик стал преемником Сюнбюля Эфенди”
Вот еще здоровская история, хотя о другом:
Ученики Джунайда ревниво относились к тому, что учитель выделял одного из них. Тогда Джунайд решил продемонстрировать, почему он это делает.Джунайд созвал всех своих учеников и велел им принести двадцать кур. Каждому было сказано отнести одну птицу туда, где его никто не видит, и убить ее. Когда они вернулись, птицы были мертвы: все, за исключением той, что взял обсуждаемый ученик.
Джунайд в присутствии остальных учеников спросил его, почему он не убил свою птицу.«Вы велели мне пойти туда, где я не могу быть увиденным, но такого места нет: Бог видит все», — ответил человек.
Суфийская поэзия поразительным образом демонстрирует невероятную свободу, могущество полета, которых мы от ислама никак не ждем. Это открытие вдыхает жадность поиска. Мне кажется, я могла бы весь журнал заполнить упоительными историями, нет им конца, поэтому просто почитайте книгу, если предмет вам интересен, – и дело с концом.
Асиф Челеби о сама:
Деревья, облачась в свои танцевальные одежды,
Молят в любви:
Мевляна.
Образ во мне –
Это особый образ…
Какое множество звезд падает
В мой внутренний танец!
Я кружусь, я кружусь,
Так же кружатся небеса,
Розы расцветают на моем лице…
Деревья в саду в солнечном сиянии
Слов “Он создал небо и землю”,
Змеи слушают песнь тростника
Среди деревьев, облаченных в танцевальные одежды.
Дети лугов опьяненные….
Сердце,
они зовут тебя!
Я смотрю, улыбаясь, на солнца, которые заблудились…
Я лечу, я лечу,
Летят небеса…
