Рассказ участвовал в конкурсе из сотен работ “Пролет фантазии”-2018, вышел в финал и занял 10 место, был номинирован в разделе “Лучшая идея”.
Поэты-заклинатели заставляют живые города останавливаться, делают их безопасными с помощью ритмичных текстов. Но когда в один из необъяснимых, постоянно изменяющихся городов приезжает поэт Тео, его любопытство и любовь к авангарду меняют все.
Лезвия листьев
Приехав в Ааре, я был счастлив.
Я ходил по нарезанным в запрещенном пространстве переулкам, натыкался на афиши неизвестных групп и полные незнакомцев кофейни, запоминал каждую мелочь, упивался мягким, притягательным ритмом. Мелкий дождь размывал картину, но от непогоды всегда можно скрыться в кабаке или булочной, забежать в кинотеатр, оказаться в открытом подъезде с лепниной и старомодными номерами на дверях. Дождь — это плащ Ааре, прозрачные нити из капель, которые он разбрасывал в знак приветствия. Городок оказался так красив, что я не нашел в себе сил сердиться на непогоду.
Наверное, все новички так реагируют. Меня поражал каждый балкон, на который слетала желто-оранжевая листва, любой всплеск в обвивавших октябрьский город речках, и запахи — солода, масла в метро, кожаных сидений, пыльных пластинок. Я вдыхал Ааре, словно волшебный дым. Рисунок плитки на площади сам собой оживал в воображении. Стихи загорались в голове, сплетались в крепкую сеть, и я писал их везде, где только мог. Они будто выливались из меня без какого-либо усилия, иногда даже изумляя тем, с какой простотой это получается. После того, как обрисовал город в голове, я будто бы овладел им.
Мне, конечно, рассказывали, как это будет. Что я должен приехать и изучить Ааре, обойти его по границе, в центре, испещрить траекториями прогулок, поддаваясь случайным порывам, пока я не полюблю его, а он — меня. Так создаются стихи, заклинающие живые города и позволяющие избежать искажения, держать его на расстоянии. Так поэтами со времен Ахура Мазды создаются щиты от демонов.
Но одно дело — чьи-то красочные рассказы, а жизнь здесь, пылающие кроны Ааре, его еле ощутимая музыка превосходили истории, превращали их в так и не оконченные скетчи. Я с детства ощущал, что мои стихи не такие, как у остальных, что в них есть сила трогать сердце, но даже не предполагал, что эти навыки оценят настолько высоко. На соревновании поэтов в Стилпорте я дрался так, будто от этого зависела жизнь, но процесс совершенно поглотил, не было времени думать о том, что произойдет после победы.
Надзорный Кроули наблюдал за выходками новичка с пониманием и сарказмом, отлично подходившим такому крепкому мужику.
— Запомни одно, желторотый, — сказал он в первый день. — Как только заметишь что-нибудь странное — что угодно, пусть даже тебе почудилось! — сразу иди ко мне. Пока все в порядке, город стабилен, но мы должны быть уверены. Тут же чуть дашь слабину — и демоны начнут протекать сквозь трещины.
Как и все живые города, Ааре появился почти у границы искажений, где привычные вещи теряли контуры. Нам показывали записи, где предметы начинают менять очертания, будто забыли, чем должны быть, а люди просто растворяются в воздухе. Живые города — дрейфующие картинки из другого времени или мира, которые останавливались только перед силой слов. Ааре не был окончательно завершен. Он отращивал по улице то там, то сям, но поэзия его укрощала. Он был ей вылеплен, и людям вполне хватало такого уровня достоверности, чтобы жить здесь. Демоны не могли просочиться внутрь, пока город слушал стихи заклинателя. Мои стихи.
Я много времени проводил, забираясь в самые укромные места, чтобы запечатлеть их в памяти и в тексте, упорядочить. Между мной и городом установилась связь, которой не было ни у кого из жителей. Да, многие приезжали в стабильные живые города, потому что их манили удобства, но вряд ли они ощущали молчаливое внимание, которое оказывал мне Ааре.
Так, окруженный всеобщим уважением и горящий нескончаемым любопытством, я проводил свои дни, каждый раз открывая что-то новое. Здесь были настоящие деревья, красно-желтые, тлеющие от прикосновений осени, — то, что осталось лишь на картинах! Гипнотическая красота, которую видят все поэты, совершенно обезоруживала. Эта влюбленность в новый, опасный мир, выглядящий таким покорным, лишила меня бдительности.
***
Мне кажется, все началось с птиц, но теперь уже трудно сказать. Они опустились на все еще зеленый парковый газон, испещрили его мелкими смешными головами и масляно-черными спинами, деловито ковыряясь в траве. Скворцы вечно налетают, словно стая бандитов. Я остановился понаблюдать, и тут они все подняли головы и посмотрели в ответ, а затем разлетелись в разные стороны, спиралью поднимаясь вверх. Это походило на черный цветок или гигантский котлован, затягивающее кружение снежинок в воздухе, но более направленное, более… упрямое. Город показал мне птичий вихрь не просто так.
По дороге домой я зашел в бар и искал слова, но так и не смог подобрать подходящие. На какой-то миг я полностью отключился от ритма жизни и провалился во внутреннюю пустоту, куда не проникало ни звука. Город как будто запустил передо мной юлу из скворцов, оставшуюся в памяти черным отпечатком, и теперь я безуспешно пытался поймать момент в сеть из слов. Провал, конечно, был мелким и малозначимым. Но так ли я хорош, чтобы создать неумолимый каркас для целого города?
Затем был закат. Небо нередко выдает кровавые закаты, которые мнительным кажутся предзнаменованиями, но этот был другим — холодным, серо-розовым, словно нанесенная на морозе рана. Облака пропитались тревогой и будто бы обращались прямо ко мне, излучая невыносимую тоску. Я тщился подобрать рифмы, которые смогут это описать, но вместо обычной власти ощутил себя пустым, будто давно заброшенный глиняный горшок. Я все слышал — до последнего звука, наблюдал каждый мазок, и все же оставался совершенно нем. Будто источник во мне пересох.
Такое случалось и раньше, однако во время поединка поэтов в Стилпорте я был так наэлектризован, что совершенно позабыл об этом сообщить. Когда на кону стоит возможность уехать из подземной дыры и отправиться в живую фантазию, собственные проблемы с творчеством не выходят на первый план. Это ведь нормально — иногда останавливаться, правда? Паузы делают происходящее после них более значительным.
Я поступил обычным для себя способом: сменил занятия, чтобы развеяться, позволил себе легкую влюбленность — и поделился соображениями с Риоко. Впервые за долгий период увлеченности Ааре я ощутил, что мне нужны друзья, а ведь раньше я в них не нуждался.
— Тео, ты такой необычный, — улыбнулась она. — Весь молодняк Ааре пытается писать стихи, но им до тебя далеко. Нет ничего странного, что иногда ты устаешь.
Я ушел раздраженным. Для жителей Ааре мои проблемы незначительны — просто ты творческий человек, думают они, а оттого так непредсказуем и странен. Пожирающие меня сомнения кажутся им мелким препятствием, тогда как я начинал ощущать в себе настоящую дыру. Моя задача не просто писать огромную поэму, которую когда-то после будут изучать в Академии. Мне нужно сдерживать город от поступков, которые могут их в одночасье раздавить. Но что, если я не смогу?
Кроули наверняка знал об этом больше.
— Ты, желторотый, не забывай, что здесь не место для импровизаций. Оставайся в пределах классической эпики — и все будет хорошо. А отдыхать иногда нужно всем, — пожал плечами он, хотя глаза показались холодными.
И тут я понял, в чем дело. Ааре был красив, но эта красота как будто родилась из видения умирающего старика, из прошлого, которое никогда не вернется, подернутого фальшью улучшающих все воспоминаний. Он был буколической зарисовкой, пасторалью, акварельным этюдом с мягкими красками, мечтой простого парня вроде меня, а значит — мечтой предсказуемой, скучной, слишком простой. Тихий, уютный городок, в котором мало что меняется. Ааре прозябал в оковах певучей поэзии. Где-то под этой оберткой скрывался настоящий город, и мне стало интересно ее размотать. Высвободить то, что находится под ней, как должен делать настоящий поэт, проникающий в самую суть…
Мысль так испугала, что я поперхнулся пивом. За последнее время голова оказалась полна такого рода соображений, но так отчетливо себе ситуацию я не представлял. Нельзя играть с городом, где живет множество людей. Я здесь не ради исследований, а ради заклятья.
— Ты уже целую неделю не писал ни строчки, Тео, — продолжил Кроули. — Возвращайся к своим обязанностям, иначе Ааре начнет чудить.
— Может, вам стоит отправить меня обратно? — неожиданно спросил я, ощущая в себе неожиданную слабину. — Вы уверены, что я подхожу?
— Уже поздно, черт тебя подрал! — вспылил Кроули, снимая маску приятеля. — Город уже привык к тебе, попробовал тебя на вкус! Ему нужна твоя поэзия — и ничья другая. Ты прекрасно установил контакт, и я не понимаю, зачем все портить. Вот твои таблетки из бункера, бери… Они помогают сохранять спокойствие.
Я взял пилюли, повертел их в руке.
— А кто-нибудь сходил с дистанции? Я имею в виду, кто-то из поэтов-заклинателей не выполнял свою задачу? О таком не говорили…
— Не было такого, — хмыкнул Кроули. — У всех случаются временные помутнения, таковы люди. Но поэт не может молчать долго, сеть выдерживает до его «возвращения».
Только теперь я понял, как мало знаю о живых городах. Почему их так увлекает поэзия, ритм стихов, что они замирают в одном состоянии, а не меняют их постоянно, как дикие города? Куда делись все легендарные поэты, чьи стихи мы изучали? Что случится, если поэт умрет?
— Кроули, я хочу знать, как город выбирает поэтов.
— Тебе ничего не нужно знать, — он потушил сигарету. — Скажу по дружбе: обычно неприятности начинаются, когда люди вроде тебя, которым полагается заниматься своим делом, пытаются знать то, что предназначается людям вроде меня.
Он встал, надел плащ, висевший на стуле, и повернулся к выходу.
— Публика любит тебя, Тео. Иди напиши что-нибудь.
***
Каким на самом деле хочет быть Ааре? Вряд ли таким, как сейчас. В поэме не хватало остроты, свежести. Сейчас это просто кусок бабочки, застывшей в янтаре стихов. Исходя из того, что я знал, у живых городов нет названий, они не останавливаются, а странствуют, где и как им угодно. Разве ради того, чтобы дать измученным выживанием людям ощущение надежности и счастья, стоит связывать город ритмом священной поэзии? Почему несколько тысяч людей важнее свободы неизвестного существа? Я подвергал критике каждую улицу, присматривался к домам придирчивым взглядом литературного брюзги.
Надписи на стенах, раньше казавшиеся следами забав смешливых подростков, мордочки животных, рекламы скрытых в переулках пространств или нанесенные краской радикальные граффити вовсе не были такими беспорядочными, как я раньше думал. Пересечения улиц будто подстраивались под ритм мыслей. Прогулка превращалась в невидимую музыку, сотканную из кадров, которые показывал Ааре. Золотистая рябь, поднятая ветром на желтеющей березе. Пролетающая под ногами бумага – может быть, чек; громыхает оторванный ветром железный лист на крыше. Кот смотрит пристальным взглядом, будто точно знает мои мысли. Все это к чему-то ведет, но я не понимаю цели.
В конце концов, я обнаружил сам себя в библиотеке за подшивками старых газет, но заметки в них были так же безобидны, как сам городишко. За чашкой кофе, принесенной библиотекарем, одиночество и бессмысленность тревог окончательно придавили к земле.
Может, пора принять таблетки? Тогда я точно ничего не напишу, мне нужна нервозная восторженность, из которой, словно из котла, я черпаю сияющие строки Ахура Мазды. Но, возможно, я перестану видеть вместо приятных мест картонные декорации, полные скрытого тлена. Фокус зрения будто сдвинулся на вещи, которые не приносят радости. Уже полгода я отлично справляюсь, но от былого счастья не осталось и следа.
— Ты становишься профессионалом, Тео, — сказал Кроули. – Профессионалы не бегают и не верещат, словно девочка, получившая на Новый год пони. Они просто отлично делают свое дело, структурируют мир.
Как бы то ни было, я себя профессионалом не чувствовал. Наоборот – я был полным самозванцем, и Ааре это знал, просто давал мне пожить здесь, поддерживал иллюзию. Пока.
Может, поэзия вообще не утихомиривает живые города? Может, они просто развлекаются, позволяя нам думать, что мы ими управляем? Испуг прочно укоренился в фоне мыслей. Я убеждал себя, что это просто страх новичка, не подготовленного к тяжелому грузу, и усердно вил нити поэзии, скрепляющие Ааре в единое целое. Однако любопытство толкало узнать значительно больше, чем мне полагалось.
— Мы закрываемся, — библиотекарь возник между темными стеллажами. – Я упаковал вам подшивку с собой, но обязательно верните.
Ааре… Люди с легкостью называют все, что видят, будто это само собой разумеется. Черта с два. Любые неведомые земли приобретают тоскливые названия, связанные с датами или мертвыми людьми. Сначала все признают, что это схематичное упрощение для удобства, но затем начинают верить, что неуместные имена действительно описывают предметы, страны, чувства. Они могут назвать бескрайние долины именем доставшего всех короля древности или фальшивого святого, славного лишь тем, что он не мылся годами. Эта наглая, самовлюбленная попытка овладеть всем вокруг через ограниченный, примитивный язык, попытаться превратить холмы и горы в абстрактную гладь карты, а затем поделить, всегда меня поражала. Раньше поэты писали, что нельзя продать небо. Они просто не видели Стилпорт, где у каждого свой клочок небес.
Насколько жалко это выглядит со стороны: таблички на бурной реке, одинаковые названия улиц в сотнях и сотнях уничтоженных городов, одинаковые названия населенных пунктов, животные, носящие имена исследователей, вирусы, названные в честь оплывших человеческих лиц. Битва с неведомым и беспредельное честолюбие – ничего больше. Почему-то я возненавидел название Ааре, а затем и людей, их уверенность в том, что их жизни стоят всего на свете. Я застыдился произносить имя перед молчаливым, несущим невидимые волны городом.
Выйдя из библиотеки, я почти дрожал от странной ожесточенности, ненависти к тому, что считается нормальным, хотя со стороны выглядит глупой попыткой упорядочить то, что дико, яростно, неупорядочиваемо.
Солнце почти село, и дома наклонились над улицей, заваленной желто-оранжевой листвой. В перспективе, в самом способе наклона крыш было что-то странное. Мимо промчалась девушка в синем пальто, забежала за угол. Некоторое время слышался стук каблуков, затем – только шорох вяло переворачиваемых ветром листьев.
Дома явно намекали, что я должен отправиться вдаль по аллее. Не знаю, как я это понял, но стремительно наступающие сумерки их меняли. Здания вытягивались и нависали, колебались, будто сделанные из темного желе, или устремлялись вверх черными копьями. Пустые окна корчились в попытках издать звуки, но застывали в схватках, так и не выдавив ни писка. Я следовал за своими чувствами и оказался перед открытой дверью в слабо освещенный желтым светом лампочки проход.
— Элвин, домой! – крикнула откуда-то справа женщина, подзывая сына.
Стоя на пороге подъезда, я колебался, сжимая перевязанную веревкой подшивку газет. Пустота, затхлый запах и ровным счетом ничего. Делать здесь было нечего, разве что кусок бумаги валялся на полу, помятый и грязный, словно выпал из мусорного пакета. Страница отчета, нотной тетради или неверно заполненного опросника, в которую завернули покупки. «Список необходимого на вечер в честь казни Сильвана Хо…»
Я поднял листок, разгладил его, прижав к стене, и попытался прочитать написанное. Вот уж не думал, что в этом милом месте устраивают вечера в честь казней. Обрывок листа действительно представлял собой остаток списка, похожего на те, что делают перед крупной закупкой в магазине. В основном, там было перечислено продовольствие, выпивка, складные стулья, гирлянды, дрова и прочее барахло, подходящее для вечеринок на открытом воздухе, но также 20 книг под названием «Лезвия листьев» с пометкой на полях «Убедись, что собрала все». Может, кто-нибудь организовал пьесу – в Ааре полно театральных кружков, групп декламации и прочих развлечений в том же роде.
Присев на ступеньку, я закурил и расположил подшивку из библиотеки на коленях. Почему-то я был уверен, что в подъезд никто не войдет, так что стоит сыграть в игру еще немного. Мне нравилось название «Лезвия листьев», так что я поискал в подшивке упоминания об этом сборнике, а заодно о Сильване Хо. Ни слова о «Лезвиях листьев» я не обнаружил, а то, чем не можешь обладать, сильно будоражит. Загоревшись в один момент, я переполнился стихами и начал торопливо записывать их на полях библиотечных газет, чтобы ничего не забыть. Я любил эти моменты – когда пустота исчезает, и ты вдруг переключаешься в пространство, где творчество дается легко, свободно, как дыхание.
Сидя на ступенях, я писал и писал, боясь лишь одного — что бумага закончится, а я не успею рассказать все, что вдруг увидел. На город опустилась ночь, а когда я вернулся домой, было уже утро. Засыпая прямо в одежде, я вдруг подумал, что вместо того, чтобы сдерживать город, поддался ему, стал героем чужого детектива, который не задумывал.
Город начал писать стихи про меня.
***
— Меня зовут Ноам, я молодой поэт-стажер, которого прислали познакомиться с живыми городами, — жизнерадостно протараторил светловолосый парень лет 20.
— Прекрасно, — я постарался, чтобы слово включало в себя максимум возможного равнодушия.
Глядя на «стажера», одетого в модное пальто, выбритого и пахнущего одеколоном, я вдруг понял, что забыл, когда в последний раз брился. К Риоко я тоже перестал заходить, а мыться каждый день начало казаться избыточным, ведь нужно было больше писать. Или думать о том, чтобы писать. Наверное, паренек видел во мне загадочного отшельника или опустившегося одиночку, потому что изучал каждую складку на несвежих брюках с вниманием, которого они были явно недостойны. Я хотел верить в первый вариант, хотя был немногим старше Ноама, но посмотреть в зеркало все же захотелось.
Когда он ушел, я избавился от раздражения по поводу ненужного «помощника» с помощью бокала джина со льдом, и повернулся к Кроули:
— Кто такой Сильван Хо?
Прошло уже два месяца с тех пор, как я проснулся – и увидел, что испортил библиотечные газеты вещью, совершенно не похожей на поэзию. Вернее, это было больше, чем обычные рифмованные строки. Странно, что бумага не загоралась от такого накала, но необычная красота написанного не несла в себе смысла.
Структуры не было и в помине, ритм — слишком ломаный, образы чересчур смелые и пугающие. От них смердело сумасшествием, но в то же время там оставалась искра, электричество. Я знал, какова поэзия Ахура Мазды — она похожа на строительство трона небес, и изрисованные мной поля газет совершенно точно не были ей. Я написал нечистую поэзию. Наверное, стоило ее уничтожить, но я оттягивал момент.
Всему происходящему должно было найтись объяснение. Город пытался использовать человеческий язык, чтобы сообщить что-то, но я бездарным образом провалил интерпретацию, хотя честно бился над текстом.
Кроули дернулся, когда я произнес найденное в подъезде имя.
— Нет никакого Сильвана Хо.
Странно, но он не сказал, что его не было здесь раньше.
— А как на счет «Лезвий листьев»?
До этого момента я собирался высказать негодование по поводу того, что мне давали подпорку в виде хлыщеватого юнца, но движения бармена рассказывали о том, что Ноам – еще один тюремщик, который прямолинейным идеализмом укрепит цепи Ааре, не вмешиваясь в основную поэму. Ноам никуда не уйдет, сколько бы недовольства я ни проявлял.
Смена поз наливающего напитки мужчины совершенно точно свидетельствовала о том, что мое падение не осталось незамеченным ни Кроули, ни начальством из Стилпорта. Они обеспокоены и хотят отстранить меня от дел, но это займет время — город должен привыкнуть к новому поэту, чтобы переход не был таким болезненным.
— Похоже на название сборника. Но в Ааре совершенно точно нет книг с таким названием, — проговорил Кроули. — Где ты его слышал?
Я промолчал, как будто предмет разговора был неважен. В фигуре Кроули что-то изменилось, хотя я сначала не понял, что именно. Исчезла расслабленность, смешанная со скукой, и взамен ей пришла уверенность. Кроули точно знал, что собирается сделать, у него появился план.
— Тебе пора идти, Тео, — сказал офицер. – Соверши обход, укрепи сеть и не забивай голову глупостями.
Он будто хотел меня прогнать, чтобы я ушел из людных мест в отдаленные точки Ааре. Поджигая сигарету, я завис на пламени на несколько секунд. Ну конечно! Автор списка хотела собрать все оставшиеся тома «Лезвий листьев», чтобы их сжечь. Они казнили Сильвана Хо и уничтожили его поэзию, потому что та растревоживала город, так что я не был первым.
Покинув бар, я полностью уверился в том, что Кроули собирается меня убить. Сложно вычленить, что именно придало такую непоколебимую уверенность. Может, мокрые листья, прилипавшие к ботинкам, или неоновые вывески бургерных, на которых ломались буквы. Старуха на улице строго прищурилась, будто хотела ударить палкой. Мальчик скривил лицо и заплакал.
Быстро завернув в переулок, я так хотел избавиться от преследователя, что написал новую версию этой части поэмы. Улица превратилась в тупик, потом послышался визг тормозов, ругань водителя, ожидавшего увидеть привычный поворот. Открытие ошарашило меня — Ааре можно было перестраивать, а не только поддерживать в нужном жителям состоянии. Я мог писать его по своему вкусу, избавившись от чужих приказов, от мелочных ожиданий и рутины. Пусть небо станет фиолетовым, а вода – ярко-красной, пусть дороги совьются в лестницы, поднимающиеся прямо вверх, асфальт слезет с тротуаров, словно надоевшая шкура, и под ним окажутся цветы…
Меня охватил жар. Очертания близлежащих домов подернулись дымкой, перестали быть такими реалистичными. Я пал. Впустил в Ааре демонов.
— Его надо остановить, пока не стало слишком поздно! Пока мы не превратились в чудовищ! – голос Кроули за стеной вернул мне самообладание.
Как им удалось научить нас писать по шаблонам? Заменить лаву сладкой ватой? Разве не за это хвалили меня учителя в Стилпорте – за опасные метафоры, за клинки сравнений, за стремление к невозможному? За все то, что было запретно в клетке из жестких структур священных поэм.
Я бунтовал, глядя на нарисованный мной тупик, мгновенно воплотившийся в жизнь. Ааре хотел освободиться, и я тоже хотел. Я собирался изгнать всех жителей и остаться один, потому что живому городу не требовались набитые людьми дома. Ааре нужен был я.
Город начал двигаться, сминая старые улицы и выстраиваясь по новому образцу. Постоянство, устойчивость, неизменность приносились в жертву вечному движению. Жители растворились, а их место заняли существа, которых я не знал и даже не мог вообразить. Они трансформировались, как и все окружающее, и я обрадовался, что не придется их воображать одинаковыми, изменяющимися лишь по линии времени. Быть тюремщиком — постылая наука, так что пусть город сам научит меня тому, что я не знаю.
Но теперь, когда все разрешилось, осталось последнее важное дело. Я сел на скамью, бесконечно падающую в недра живого города, и достал из кармана томик «Лезвий листьев» Сильвана Хо.
Как я и подозревал, это была непревзойденная поэзия.
